Чтобы защитить свободу слова, Европа посадила ее под замок
© AFP / KENZO TRIBOUILLARD
Подписаться
Ровно семь лет назад ленты новостных агентств взорвались срочными сообщениями: "В Париже в редакции еженедельника Charlie Hébdo произошел инцидент со стрельбой, есть пострадавшие"
Даже в самой Франции название СМИ мало что говорило рядовому гражданину — журнал был рассчитан на довольно узкую аудиторию тех, кто разделял левые и ультралевые взгляды, вплоть до анархизма. "Шарли" продавался и мало, и плохо, крошечные рекламные отчисления лишь кое-как позволяли оставаться на плаву, пишет в материале РИА Новости Елена Караева.
Вся история издания — с момента его основания и вплоть до того рокового дня, 7 января 2015 года, — практически непрерывная череда скандалов и закрытий. Даже название — "Шарли" (фамильярное от Шарль) — результат тянитолкая с властями: на следующий день после кончины генерала де Голля предшественник "Шарли", журнал "Харакири", позволил себе вульгарную шутку в адрес покойного и был закрыт. Чтобы возникнуть уже под нынешним названием, в котором очевиден издевательский намек на имя генерала.
Известие о погибших журналистах, сотрудниках редакции, о полицейских, которые пытались прийти на помощь, но, попав в прицел, были прошиты автоматными очередями, ввергло и Францию, и всю Европу в глубокий шок.
Поскольку континент уже не помнил, что случаются войны, на которых и убивают, и бывают убиты, происшедшее в парижском "Шарли" травмировало общественное мнение, не привыкшее к жертвам на своей территории, особенно если те относились в большинстве своем, скажем неполиткорректно, к этническим европейцам. И не просто к этническим европейцам, а к этническим европейцам и одновременно — к создателям общественного мнения, его гуру и его мессиям.
Поэтому на демонстративный акт устрашения — так его тут же назвали власти всех европейских стран и те, кто заседал в главной европейской столице Брюсселе, — было решено ответить не менее демонстративно, организовав массовые манифестации и митинги.
Только потом стало известно, как Елисейский дворец, в котором тогда хозяином был социалист Франсуа Олланд, используя все методы и меры для убеждения, организовал проход (под бдительным оком охранных служб мира) руководителей правительств и лидеров государств, чтобы и впечатление произвести, и лозунг произнести: "Я/мы — Шарли".
Журнал получил небывалую раскрутку в медиа, что позволило поредевшей редакции немедленно пополнить кассу — примерно на 30 миллионов евро.
Но за всем этим трагическим, по сути, перформансом, было скрыто главное.
Во-первых, никто не говорил о том, что привело к теракту (этому, поскольку потом случатся и другие), и, во-вторых, любое обсуждение причин происшедшего немедленно затыкалось — любыми способами.
"Журналисты заплатили кровью за свое право свободно говорить то, что они думают". Любая попытка дискуссии, что, собственно, такое — "право свободно говорить то, что думаешь", пресекалась очень жестко.
Спустя семь лет после драмы в стенах редакции страсти все-таки улеглись и стали раздаваться робкие голоса тех, кто, отвергая терроризм и проклиная убийства, был готов к тому, чтобы вести этот болезненный для европейской прессы разговор.
Начинали его с напоминания: под названием еженедельника мелкими буквами было напечатано "безответственный журнал", что означало — редакция самоустраняется от регулирования возможных последствий того, что допускает к печати.
А напечатано на страницах "Шарли" могло быть что угодно: как карикатуры, задевающие чувства верующих, так и рисунки, могущие считаться оскорблением памяти тех, кто сгинул в холокосте.
"Шарли", как маргиналу, позволялось нести решительно любую пургу, лишь бы вызвать скандал.
Карикатуры, которые стали поводом для массового расстрела в редакции, не принадлежали по большей части работавшим в ней художникам-иллюстраторам, рисунки были взяты в схожем по духу издании, выходившем в Дании.
Но провоцировать так провоцировать — и поэтому, "оседлав" богохульство, "Шарли" и не думали останавливаться. При этом всегда выбирая и место, и время — наиболее резкие публикации видели свет, как правило, в канун значимых для верующих религиозных праздников.
И даже вмешательство властей наталкивалось на упрямство: "Вы вообще кто такие, чтобы давать нам советы, как себя вести? Мы журналисты, мы сами знаем, что и когда должно быть опубликовано".
При этом журналистам было отлично известно, что постоянное присутствие полицейских перед зданием, где размещалась редакция, и круглосуточное дежурство телохранителей главреда оплачивалось из казны, из денег налогоплательщиков.
А в момент нападения первыми мишенями террористов стали именно стражи порядка. Но это так, к слову.
Итак, еженедельник, который в качестве девиза провозглашает безответственность за напечатанное на своих страницах, теряет убитыми восьмерых сотрудников редакции, к списку потерь добавляются уборщик и полицейские — но на многочисленных демонстрациях речь идет практически исключительно о свободе слова.
И никто не упоминает о том, что любая свобода — хоть слова, хоть вероисповедания — накрепко связана с ответственностью за возможные последствия того, что было сказано публично, вслух или тихо произнесено в молитве.
Эту взаимосвязь те, кто в "Шарли" работал, и те, кто стал "Я/мы — Шарли" по убеждению или под влиянием желания облокотиться на, как тогда казалось, европейские ценности, видеть отказывались.
Как отказывались видеть последствия те, кто настаивал на массовой миграции во Францию из стран Магриба.
"Вы приезжайте, мы вам дадим социальное жилье, будем платить пособия, ваши дети получат бесплатное образование", — подразумевали они, но не говорили главного.
А главное — это социальное жилье, квартиры в этнических гетто, скромные размеры вспомоществования, но прежде всего это то, что никто из поверивших в посулы и приехавших в "нежную Францию" не будет считаться равным тем, кто происходит из коренного населения.
Мы делаем вид, что у нас все равны, а вы, уж пожалуйста, живите там и так, где и как мы с вами не будем ни сталкиваться, ни пересекаться.
Подобный статус-кво мог длиться неопределенно долго, если бы Европа и Франция не влезли в сирийский конфликт. И на стороне тех, кто, как сообщали СМИ (называвшие себя ответственными), составлял оппозицию официальному Дамаску.
На стороне умеренных, как говорили, "сторонников мусульманской веры". Европейские власти технично, но совсем не вовремя забыли, что жители этнических гетто владеют арабским и могут черпать информацию из неподцензурных Европе источников.
Этот бикфордов шнур, уже тлевший к тому времени, окончательно запалить получилось очень быстро. Вот тогда и рвануло. Причем так, что мало не показалось. Теракт в редакции "Шарли" оказался первым в серии нападений на европейцев: кровавую жатву собирали и на улицах Лондона, и на улицах Берлина, и на улицах того же Парижа и той же Ниццы.
Свыше пяти сотен убитых — только во Франции. Не считая всей Европы, включая Британию, и не считая раненых. Не считая горя семей и тех, кто потерял друзей.
"Безответственный журнал", уже набухший деньгами и раскрученный всеми медиа, продолжал и продолжает работать.
И продолжает, если говорить откровенно, ранить.
Российские драмы тоже нашли место на страницах — и над нашим горем там изрядно похихикали и постебались, в обоих случаях темами стали авиакатастрофы: одна в результате теракта над Синаем, вторая — в которой погибли доктор Лиза Глинка и хор имени Александрова.
Но если общество позволяет смеяться над собственными трагедиями, то кто там будет думать о русской скорби по погибшим русским людям?
"Свобода самовыражения", которой и сегодня пользуется Charlie Hébdo, не снилась ни одной редакции европейских СМИ, в каждой публикации которых проверяются под лупой не только слова, но и контекст, в котором эти слова используются, не только фразы, но и порядок слов, из которых предложения составлены. Ведь сегодня даже знаки препинания могут вызвать недовольство тех, кого все боятся.
И это, увы, совсем не террористы, а те, кто диктует новые этические нормы.
Согласно им, в отношении одних позволено все, в отношении других не разрешено ничего.
Свобода слова в Европе с момента теракта в редакции "Шарли" сморщилась на манер шагреневой кожи, но те, кто и сегодня решил быть "Я/мы — Шарли", этого не заметили.
Их повестка за эти семь лет не изменилась — "идеологически нам близким позволено все, а с идеологически нам чуждыми мы будем бороться любыми способами, включая закон".
Нынешний политический пейзаж на континенте чем дальше, тем больше напоминает тоталитаризм, когда лозунги важнее, чем эмоции, а доктрина имеет большее значение, чем сами люди.
