ВИЛЬНЮС, 1 апр — Sputnik, Алексей Стефанов. Театральный композитор Фаустас Латенас пишет музыку для спектаклей так давно, что число этих сочинений давно перевалило за три с половиной сотни. Но театром его творчество не ограничивается — Фаустас также пишет сочинения для оркестра, сольные произведения для различных инструментов, музыку для ансамблей, вокальные и хоровые сочинения.
О любви к литовскому композитору в России говорит то, как трепетно к нему относятся актеры и режиссеры московских театров, и сколько спектаклей с его музыкой поставлено на одной только сцене Государственного академического театра им. Е. Вахтангова. Очередное подтверждение любви к таланту композитора — недавний вечер музыки Фаустаса Латенаса, который прошел на Новой сцене Государственного академического театра имени Евгения Вахтангова при полном аншлаге.
Мама была влюблена в поэта, поэтому я стал Фаустасом
- Фаустас, ваши родители, насколько известно, не имели отношения к искусству, и тем не менее назвали вас таким необычным именем. Почему?
— Мои родители действительно из деревни Микишкес. Но все не случайно. Неподалеку от деревни родился известный литовский поэт Фаустас Кирша. Во времена первой независимости, когда временной столицей Литвы был Каунас, моя мама девочкой-подростком увлеклась чтением его стихов. А Фаустас из Каунаса в отпуск приезжал к себе на родину, в деревню. Представляете — идет по сельской дороге поэт в шляпе, красиво одетый. И как сейчас девушки влюбляются в разных артистов, так случилось и с моей мамой — она влюбилась в поэта Кирша. Это была чистая, романтическая девичья влюбленность. И когда называла меня, думала, что вот, может и мой сын станет когда-нибудь поэтом или кем-то в искусстве. Но крестить именем Фаустас меня не хотели, хотя оно есть в святцах. Поэтому крестили меня простым литовским именем Йонас, это как Иван по-русски.
- Значит, никакой связи с Фаустом не было?
— Нет, с Фаустом точно не было, но вот с поэтом — да. У Фаустаса Кирша очень хорошая поэзия. Когда начались все эти катаклизмы, война, он эмигрировал в Америку и там закончил свою творческую и земную жизнь. У нас с ним даже были какие-то далекие родственные связи — моя бабушка в девичестве была Киршайте. И, наверное, как когда-то смотрели в деревне на Фаустаса-поэта, так смотрели и на меня, когда я приезжал. "О, вон композитор пошел", — говорили вслед.
- Наверняка и в вас тайно влюблялись девушки. Никого больше вашим именем не называли в родных краях?
— Было такое… Мое детство прошло в Зарасае, и там тоже появилась парочка Фаустасов. Но они с искусством не имеют ничего общего.
Музыка для спектаклей рождается в доверии с режиссером
- Фаустас, как рождается музыка спектаклей? Перед тем, как сесть за инструмент, вы читаете пьесу, представляете себе того или иного персонажа?
— Поначалу было так — я читал пьесу, помечал места, в которых нужны какие-то грозные, мягкие или лиричные нотки и начинал работу. Но в последние годы пишу, по сути, свою музыкальную версию пьесы. Приношу готовую работу режиссеру, а оговариваю с ним только специфические места, где ему нужны определенные инструменты. Скажем, Римас Туминас доверяет моему видению материала. Мы же ставим пьесу не буквально, как она написана, а режиссерскую версию. Этим, кстати, Римас и отличается от многих других режиссеров, которые ставят пьесы буквально.
Так и моя музыка — она появляется, а потом в ходе работы что-то добавляется, убирается, меняется. Но с Римасом мы понимаем друг друга с полуслова, потому что работаем с 1980 года, уже 37 лет. Я написал музыку для всех его спектаклей. Поэтому я бы сказал так — моя музыка сейчас рождается в доверии с режиссером.
- А раньше режиссер, в том числе Римас Туминас вмешивался?
— Первые работы — это учеба. Вначале учишь буквы, потом пытаешься складывать их в слова, затем строить предложения. А уже когда умеешь свободно говорить, начинается импровизация. Я себя не считаю композитором в буквальном понимании этого слова. Потому что для меня композитор — это человек, у которого в голове звучит музыка: темы, сонаты, симфонии. Вот мне нравится Моцарт. Он писал словно шутя. Это, наверное, Божий дар — передавать посыл свыше. А у меня музыка рождается после того, как я что-то придумываю эмоционально, визуально. И только после этого эмоцию передаю через звуки.
- Вы как-то сказали, что музыка это для вас не работа, а жизнь, поскольку у вас нет такого понятия как "после работы".
— Работа у меня ассоциируется с физическим трудом — перекопал огород, устал, сел пить пиво. А какая у меня работа, когда от нее практически всегда получаешь радость, а после того, как все готово, еще и удовлетворение. Я обычно проверяю музыку на себе. Слушаю как бы со стороны, чтобы понять, как ее воспримет зритель. Если у меня на глаза наворачиваются слезы, значит, то же будет и в зале, а, если мне смешно, значит, будет смеяться и зритель. Я очень впечатлительный человек.
А вот отдыхать я не люблю. Когда меня спрашивают: "Где вы отдыхаете, куда ездите?", я отвечаю: "Нигде и никуда". Я практически никогда не отдыхал, у меня никогда не было свободной субботы или воскресенья. А отдыхом я считаю поездки на родину папы и мамы — в деревню. Иду на рыбалку, стою в воде с удочкой, и мне не важно, клюет или нет. Я мог бы так стоять на одном месте весь день и мыслить этой красотой — то спокойным, то волнующимся озером, то солнцем, то сильным ветром или грозой. Это дает мне силу, энергию. В такие минуты хорошо размышлять. Я же постоянно думаю о своих произведениях. Вот сейчас — сразу над четырьмя пьесами одновременно. Они все разные, не мешают друг другу, и нужно понять, как переходить от одного произведения к другому. Вот, придумал композицию для одной пьесы, потом послушал — нет, эта придумка будет лучше слышна в другой пьесе, и все поменял.
- Получается, первый слушатель и критик ваших пьес — это вы сами. А кто второй?
— Если это театр, то режиссер, артисты. Самое дорогое, когда моя музыка трогает их. В спектакле "Царь Эдип", который мы ставили сначала в Греции, а потом показывали в Москве, греки готовились к выступлению, одевались и при этом напевали мою мелодию. В такие моменты понимаешь, что твоя музыка тронула человека, живет в нем. Артисты вообще народ горделивый, склонны многое воспринимать скептически. Но бывает, подходят ко мне и говорят: "Музыка спасает, помогает нам".
Даже Людмила Максакова как-то говорила, что вот не знала, как дальше жить и вдруг зазвучало все, моя музыка, и сразу в душу полилась, наполнила ее. Или в нашем спектакле "Вишневый сад", который мы с Римасом Туминасом ставили в Малом театре Вильнюса. Там есть совсем маленькая прелюдия, на весь спектакль, и наша главная актриса Эгле Габренайте говорит: "Она меня спасает все время. Зазвучала, и ты понимаешь, как играть, что играть, кто ты такая. Свою судьбу понимаешь в этом спектакле".
Говорят, что артисты начинают слышать музыку только на десятом спектакле, до того она звучит для них фоном. Поэтому самое радостное, когда артисты, мечтающие получить после спектакля всю славу, благодарят тебя, восхищаются: "Слушай, там же у тебя такие вещи!" Значит, моя музыка для них что-то значит.
Моя задача не писать музыку, а лечить режиссеров
- А что лично для вас значит театр?
— По-моему, люди ходят в театр как в храм. Вот почему люди идут в храм? Хотят найти успокоение, исповедоваться, чтобы оставить свои боли, покориться, преклониться. В театр тоже идут со своими грехами, тоже видят на сцене грешных людей и через персонажей, за которыми они наблюдают на сцене, очищаются от своих грехов. Увидели: "Да, он такой же, как я! Если какой-то великий писатель об этом писал, значит, у меня еще есть спасение". Театр очищает. В храме есть причастие и тут тоже.
Только надо понимать, что как и в религии, так и в театре развелось много альтернативных течений, которые несут совсем не спасительные для человека эмоции. Если ставится современная модная пьеса, где на публику уже на входе начинают кричать и ругать, то я бы такое терпеть не стал — развернулся бы и ушел. Я не за этим иду в театр, я прихожу туда, чтобы посмотреть постановку, послушать музыку и мысленно очиститься. Это как терапия и она бывает разной. В Вильнюсе была женщина- экстрасенс, она обычно говорила: "Какой хороший спектакль у вас, я пришла, села и буквально через пять минут заснула. Проснулась только на аплодисментах. И стала такой чистой, мне так хорошо было» (смеется). Даже вот такая терапия бывает в спектакле, в музыке — когда ты ее слушаешь, она забирает тебя, и ты куда-то уносишься.
- Расскажите, как сложился ваш дуэт с Римасом Туминасом?
— Римас закончил учебу в Москве, на курсе у Иосифа Туманова, вернулся в Вильнюс, начал ставить дипломный спектакль, на нем мы и познакомились. Я тогда был уже известный композитор, потому что мой первый спектакль "Питер Пен" вышел в 1976 году в Национальном театре. И как принято, в театре есть бар с кофе и вином. За бокалом мы с ним и познакомились. С этого все и началось.
- Туминас как-то сказал: "Фаустас — это гарантия".
— И Римас — гарантия. Понимаю, как ему сложно делать то, что со стороны кажется легким. Даже иногда может сложиться впечатление, что безответственно, в точности как и у меня.
— А как вам работается с другим известным литовским режиссером — Эймунтасом Някрошюсом?
— У него нет пространства для импровизации. Спектакль целиком сформирован у него в голове. Ему иногда даже неважно — хороший артист или плохой, главное, чтобы все происходило по его замыслу. С ним нужна конкретика, в том числе по музыке. Были спектакли, куда он приглашал других композиторов, но в итоге отказывался от их услуг и просил написать музыку меня. А это очень неприятно, когда коллеги превращаются во временных врагов, считая, что ты у них кусок хлеба отобрал. Но, значит, он доверял моему пониманию его мыслей.
- В Литве и пока только на литовском языке вышла книга о вас под названием "Музыка как театр". О чем она?
— Книга мне дорога высказываниями практически всех режиссеров, с которыми я работал. Среди них Някрошюс и Туминас. Когда меня спрашивают, как с ними работать, какие они, я отвечаю, что они очень разные. Один белый ангел — это Туминас, а второй, Някрошюс — черный. У Римаса, как и у меня, на первый взгляд все получается легко, просто. По-моцартовски. А у Эймунтаса всегда все перегружено, тяжелое все, но тоже очень весомое.
Я себя чувствую как доктор Фаустас, потому что, не в обиду режиссерам, они приходят ко мне со своей болезнью. Болеют своим спектаклем, будущей постановкой, у них горячка и даже сердце останавливается. Они приходят ко мне и рассказывают о своих симптомах. И мне как доктору Фаусту надо подобрать для каждого нужные лекарства, которые я сочиню после нашей беседы, и проследить за тем, чтобы они подошли. Потом я вижу, что режиссер просветлел, ему стало легче, дело пошло — работа над спектаклем сдвинулась с мертвой точки. И я счастлив. В этом и состоит моя задача как композитора — не писать музыку к спектаклю, а лечить режиссера, который в данный момент болеет.
- Вы подсчитывали, во скольких спектаклях звучит ваша музыка?
— Их уже больше 350-ти. В среднем в год у меня выходит 10 спектаклей. Бывает больше, бывает меньше, одни удачнее, другие не очень. Но это уже не из-за музыки. Бывало, писал сразу для трех, четырех спектаклей. Один закончил, пишем сразу второй. Какой-то конвейер, который заставлял работать, думать, не сидеть на месте. Мне говорят, почему ты не пишешь больше симфонической, камерной музыки. Да потому что она очень мало живет и мало кому нужна. А мне хочется думать, что моя миссия — помогать людям жить. И помогать через музыку.
- Никогда не задумывались, почему в театрах Москвы работает так много литовцев?
— Наверное, потому, что продукция у нас совсем другая получается. Школа у нас российская, и это очень важно — получить профессию у хороших режиссеров, но дальше мы пропускаем все через наш литовский менталитет. И неважно, Чехова, Шекспира или еще кого-то. У нас совсем другой подход к театру, к артисту. У нас немножечко другой вкус, понимание красоты, другой подход к человеку — более мягкий, нежный. Почему мы тут нужны? Потому что мы сюда приходим с любовью к зрителю, и он это чувствует.
