Когда думаешь о Палецкисе, в голову приходит странная мысль: человек сделал замечательную карьеру, был первым секретарем миссии Литвы в ЕС, возглавлял отдел в Министерстве иностранных дел, был членом Сейма, вице-мэром Вильнюса, но освободился от всех государственных обязанностей и стал полностью свободной личностью – и был заключен за решетку, говорится в интервью автору Respublika Дануте Шяпетите. Sputnik Литва приводит полный перевод материала.
– Это было ваше первое знакомство с наручниками?
– Первое.
– Как себя чувствует интеллигентный мужчина в наручниках?
– Стоит вспомнить, когда в первый раз их надели, потому что меня вывели из дома без наручников, только "угловатые" ребята с двух сторон прижали меня в машине. Надели после, когда везли на допрос. Я бы не сказал, что это особенное чувство для интеллигента или неинтеллигента, я про себя не смеялся, что вы тут изображаете? Что?.. Я что, брошусь в бега, буду сражаться с вами, вооруженными до зубов? Что вы здесь демонстрируете: свою важность, или мою важность, или что-то еще? Но потом понимаешь, что чиновники – исполнители, они должны это делать по закону.
– Ваш арест был окутан высокой секретностью, которая подкреплялась тем обстоятельством, что вы так долго сидели в тюрьме до суда. Было из-за чего?
– Ответ очевиден – им не понравились мои взгляды и деятельность, инакомыслие, то, что я проводил журналистское расследование каких-то исторических событий. Когда меня задержали, они надеялись найти доказательства шпионажа, а также надеялись обыскать дюжину моих друзей, чтобы найти предполагаемую шпионскую сеть, о которой они говорили. Но что вышло? Они ничего не нашли у меня, они не нашли ничего у дюжины моих друзей, проведя обыск, так что у них остался единственный золотой "свидетель", на показания которого они полагались и сбивались с толку, думая, что делать. Решили сымитировать расследование – то есть продлить его, сделать его предельно секретным, цепляться к мелочам – начать подшивать к делу имеющиеся у меня визитки, приклеивать листы бумаги, найденные у меня в мусорном ведре, с моими простейшими заметками, чтобы все усложнять, насколько это возможно, хотя на самом деле не знали, что делать, и боялись признать, что ошиблись. Я попросил открытого суда, я действительно хотел, чтобы общественность увидела методы, используемые обвинением, но прокуратуре и безопасности удалось убедить суд в том, чтобы слушания, которые состоялись до сих пор, были закрытыми.
– Сколько времени вы провели в тюрьме?
– Если коротко из моих уст: дело о шпионаже было возбуждено против меня в конце октября 2018 года, я был заключен в тюрьму сразу с 25 октября и не был освобожден оттуда в течение всего досудебного следствия, то есть до самого суда. Я провел в тюрьме семнадцать месяцев и две недели, или 528 дней, из которых в статусе подозреваемого – пятьсот в одиночной камере. Наконец, после завершения досудебного расследования весной 2020 года, 6 апреля, Апелляционный суд Литвы, уже не спрашивая прокуратуру, отпустил меня под домашний арест. Прокуратура хотела бы держать меня в тюрьме до конца судебного процесса, который неизвестно когда еще состоится. В июне Шяуляйский суд уже разрешил мне покинуть свой дом для передвижения по территории Вильнюса, кроме времени с 21:00 до шести часов утра. С апреля на мне электронный браслет на ноге, полиция следит за каждым моим шагом, еще родственники внесли большой залог, у меня забрали паспорт.
– Сколько дней вы были в Лукишкской тюрьме, а сколько – в исправительном учреждении?
– Сначала две недели меня держали в бывшем изоляторе на улице Косцюшкос, затем я пробыл в Лукишкес больше полугода, до конца июня. Затем меня перевели в тюрьму Расу. Во время недели лечения в Правенишкской больнице я также познакомилась с Правенишкской тюрьмой. Меня перевели из тюрьмы Расу в тюрьму Шяуляя, где я находился до своего домашнего ареста.
– Какие впечатления остались от мест заключения?
– Я подробно опишу их в книге, которую скоро опубликую. Короче говоря, бывший следственный изолятор на улице Косцюшкос, где я находился первые две недели, – полностью разрушенное еще в царские времена здание, еда там была одна из лучших в тюрьмах, а персонал был довольно вежливым и даже местами дружелюбным, но, конечно, окружающая среда выглядит уныло. Лукишкес тоже выглядела очень мрачно, камера была очень маленькой, чуть больше купе поезда, стены выкрашены в темные цвета, все исписанные, оплеванный, выжженные окурками…
– Я видела их, когда в Малом театре ставили спектакль Римаса Туминаса "Смерти здесь не будет"…
– Если вы были, то видели, какие там окна, ведь на такие вещи деньги никто не выделяет: тонкие деревянные рамы, битые стекла (некоторые заключенные придумывают такое развлечение), постоянная угроза простудиться. Лукишкес, конечно, конвейер, там множество заключенных (бывало 600 или 700), они передвигаются, их возят на допросы, персонал очень большой, они часто меняются, контакт уже такой более прохладный. Еда хуже, но проблема была даже не в ней, а в однообразии. Один час в день можно было выйти на так называемую улицу. Если вы были в Лукишкес, то видели, что "улица", где прохаживаются заключенные, – это такая же камера, только более просторная и без крыши. За исключением адвоката я больше никого не мог видеть и ни с кем общаться — прокуратура не только не разрешала мне видеться с родственниками, но я и звонить им не мог. Десять месяцев я не мог звонить самым близким для меня людям. Я мог только писать им письма. Это был совершенно необоснованный запрет: что бы произошло, если бы я позвонил маме или отцу, тем более что все эти разговоры в тюрьме, вероятно, прослушиваются. Это было испытанием для семьи.
– Ваша семья известна, уважаема и достаточно влиятельна. Отец Юстас Винцас Палецкис – подписант Акта о восстановлении независимости, дипломат, бывший депутат Европарламента, брат Римвидас – успешный тележурналист, ведущий. Могли ли вы ожидать, по крайней мере в этом случае, каких-то действий для облегчения вашей ситуации?
– Семья и родственники, конечно, не имели права и власти влиять на правоохранительные органы. Но морально и во всем остальном они мне очень помогли.
– Имея это в виду – вас двоих с братом, – можно представить, что послевоенные рассказы, в которых брат шел против брата, не просто высосанная из пальца тема…
– Было бы сильным преувеличением иллюстрировать наши отношения с Римвидасом послевоенной борьбой между братьями. Наши отношения братские, только мы не спорим по политическим вопросам, потому что ни он, ни я не видим в этом смысла: я левый, он центрист или более либеральных взглядов. У нас нет конфликта по этому поводу.
– Я вас перебила. Давайте закончим о тюрьме. Почему вас все время держали в одиночке?
– Потому что я бывший политик. Политики и чиновники содержатся отдельно от других заключенных, но могут содержаться вместе друг с другом.
– Вроде привилегии.
– Такой закон. Пока я был в Расу и Лукишкес, других задержанных политиков или чиновников там не было, поэтому мне пришлось делить камеру с бывшим чиновником только один месяц, а затем его отпустили домой. Камера в Расу была больше, ну а камера в Шяуляйской тюрьме, в которой я оказался, была на треть меньше камеры в Лукишкес. Она была как шкаф для человека моего роста (почти 190 сантиметра) вообще, в ней поместились только кровать, стол, туалетный уголок и все. Три шага – и упираешься в стену или стол. В конце концов, после очередного запроса, поменяли на большую, я провел в ней последние несколько дней.
– Удалось ли заметить социальное неравенство, к которому левый политик не должен относиться равнодушно: правда, что люди в заключении питаются лучше некоторых наших пенсионеров?
– Некоторые из бедных пенсионеров, оказавшихся на грани голодной смерти, для которых тарелка мальтийского супа – еда на весь день, очевидно, хуже питаются, но что касается еды, которую предлагает тюрьма (суп, каша), всегда остаешься голодным. В ней мало питательности, поэтому я бы не сказал, что все пенсионеры едят хуже. С другой стороны, в тюрьме есть еда на тарелке и еда, которую вы можете покупать за деньги раз в неделю в тюремном магазине (овощи, фрукты, мясо). Но и здесь есть свои ограничения.
– Кто был вашим тылом, который очень важно чувствовать в подобных обстоятельствах, если ваша партия "Социалистический народный фронт" распалась и с семьей вы не могли связаться?
– Вы знаете, я вчера редактировал готовящуюся книгу в форме дневника, и как раз мое внимание привлекло место, которое я обдумал и процитирую вам. В нем записаны мои мысли, рожденные в трудный период, когда несколько трудных моментов сливаются в один: это может быть болезнь, когда ты даже не можешь выйти на улицу, решение суда о продлении заключения еще на три месяца, еще более удручающая камера с худшими условиями… В дневнике я пишу о том, что невыразимая внутренняя сила поддерживает меня в таких случаях, когда остаешься в камере один и не можешь ни с кем поговорить, хотя знаешь о наилучших пожеланиях и действиях в попытках тебе помочь за стенами тюрьмы. Таких людей было много – от политологов и 60 подписантов, которые подписали петицию, не понимая, почему Альгирдас Палецкис содержится под стражей в течение полутора лет до суда, призывая меня освободить и провести открытый судебный процесс, – я им всем чрезвычайно благодарен. Но все равно придется решать свои проблемы самостоятельно. Видимо, когда наступает трудное время, каждый должен найти в себе силы сопротивляться. Второе, что я хотел бы добавить, нужно иметь в жизни какую-то цель, которая больше тебя. Одно дело – выжить ради своей судьбы, и совсем другое – знать, что ты представляешь какую-то идею, мысль, важную не только для тебя, но и для других.
– Не могли бы вы назвать ее?
– Иногда я называю это социальной справедливостью, иногда по-другому, но это сверхзадача, цель, которая больше тебя самого. Кто еще дал мне силы? Один из моих любимых философов, Фридрих Ницше, перефразировал знаменитую фразу Христа, сказав: "Возлюбим наших недругов, ибо они укрепляют нас". Эти мои недруги, я это увидел и в этом убедился, меня укрепили. За более чем 500 дней, проведенных в одиночке, минус стал плюсом: я много читал, думал, писал, творил – готовился к изданию книги.
– Ницше, кажется, был любимым философом Гитлера…
– Это упрощенное трактование. Ницше подобен океану, а Гитлер – едва заметная точка. Ницше оказал влияние на многих интеллектуалов, это одна из самых глубоких фигур в философии. А некоторые политиканы, в том числе Гитлер, трактовали философа очень узко и искаженно. Конечно, теперь можно попытаться обвинить Ницше в том, что он дал ему повод интерпретировать свои идеи таким образом, скажем, "подтолкнуть падающего" и тому подобное. Но основная идея Ницше другая. Она утверждает свободу и творчество человека.
– Ваш дед Юстас Палецкис, которого не нужно представлять старшему поколению, упоминает в своих воспоминаниях "романтику наказания". Она ощущается и в вашем дневнике?
– Может быть, и такой аспект будет, но уж точно не единственный и не главный, видимо, в каком-то смысле, как и большинство людей, я отчасти романтик. Я отношусь к тюрьме как к тяжелому испытанию, и если ты его преодолеваешь, не сдаешься – становишься еще сильнее.
– Правда, ваш дедушка упомянул романтику наказания, говоря о школьных годах. Не стал ли 2008 год, когда после головокружительной карьеры вас исключили из Социал-демократической партии, для вас переломным, после чего вы попали на полосу великих препятствий, с которой до сих пор не можете сойти?
– Что ж, вы, может быть, термин "полоса препятствий" использовали здесь в интересном смысле, но поскольку я знаю свою жизнь детальнее, чем вы, может быть, для вас будет интересно немного объяснений, и говорить стоит не о 2008-м, когда меня исключили из СДПЛ, а о 2002-2003 годах, когда обо мне мало кто знал. Мне было 32 года, в то время я был главой западноевропейского отдела Министерства иностранных дел, и до должности посла, попросту говоря, оставалось всего несколько лет. В то время мне уже докладывали послы десяти или 13 литовских миссий в странах Западной Европы, и я, конечно, не один, но мог отправлять им какие-то директивы. Зарплата тогда была приличной, я только что вернулся из Брюсселя, где она была еще выше. Все, что мне нужно было сделать, это подождать, может быть, я поехал бы в какую-нибудь западноевропейскую страну, но, видите ли, в то время, и не только тогда, я уже был в поисках. Я сильно интересовался философией, конечно, много читал, и не только Ницше или Платона, но и многих других, интересовался религиями, идеологиями и понял одну вещь: либо я сейчас выхожу из этой бюрократической машины и становлюсь свободным человеком, либо продам себя за деньги ради должности посла, должности директора департамента. Я просто говорю о своей дилемме.
– Если вы уже тогда заметили, что социал-демократы отклонились от курса, что бы вы сказали о них сегодня?
– Скажу честно: я не очень верю в способность молодых людей, которые сейчас пришли к руководству в партии, осуществить обещанное обновление партии, и я не совсем уверен, что они полностью верят в то, что говорят. Я знаю некоторых из этих людей очень давно. Конечно, могу ошибаться, может, со временем они изменились, но пока мое чутье и опыт говорят об обратном. Вероятно, для большинства жителей Литвы классическая западная социал-демократия вряд ли приемлема, поскольку в Литве, особенно в деревнях и небольших городах, преобладает менталитет тех, кто склонен поддерживать линию Карбаускиса.
– Не так давно вы основали и возглавили "Социалистический народный фронт"; правда, его больше нет в строю партий. Скажите, чем ваш социализм отличался и отличается от так называемого либерального марксизма, пришедшего с Запада, со сносом памятников, разрушением института семьи, диктатом прав меньшинств ("кто был никем, тот станет всем") и тому подобным?
– Небольшая поправка: я не идеализирую Маркса, но он не предлагал сносить памятники. Он критиковал семью XIX века за то, что женщина полностью зависела от мужчины. И он защищал права не меньшинств, а большинства – тех, кто продает свой труд. Изучив тексты Маркса и его характер, я думаю, что если бы он проснулся сегодня, то "вознаградил бы" некоторых из своих современных последователей и тех, кого вы интересно назвали "либеральными марксистами", горьким гомеровским смехом.
Вероятно, одним из краеугольных камней моего эволюционировавшего мировоззрения (мировоззрение каждого человека должно развиваться, иначе оно неодушевленно) является свобода личности. Человек прежде всего должен быть творцом. Самая большая проблема сейчас в Литве и в мире в целом заключается в том, что люди настолько перегружены работой и потреблением, перегружены рекламой, информацией, распространяемой СМИ, что у них больше нет времени размышлять о своих собственных ценностях, а не о ценностях, навязанных обществом, и они не могут освободиться от стереотипов, которыми каждое общество, каким бы оно ни было, стремится заразить всех. С одной стороны, будучи за то, чтобы человек оставался свободным, тем самым раскрывая свои творческие силы и не поддаваясь никакой авторитетной пропаганде, я являюсь либертарианецем (противником различных ограничений). С другой стороны, будучи за реализацию социальной справедливости без нарушения вышеупомянутых свобод человека, чтобы большинство общества, а точнее все, имели равные стартовые возможности, особенно экономические, социальные, чтобы дети из неблагополучных семей имели те же стартовые возможности, чего сегодня совсем нет ни в городах, ни тем более в деревнях или поселках (во многих местах просто происходит деградация), я остаюсь левым. Кстати, первые либертарианцы были левыми.
– В публичном письме из тюрьмы вы написали о "демократическом фашизме" американского происхождения, суть которого, по вашему мнению, заключается в "демократическом" устранении диссидентов, когда сначала на них натравливают часть СМИ. Если они не сдаются, то пытаются повлиять финансово, через рабочие места, пока, наконец, если и это не повлияет на человека, не будет сфабриковано дело. Вы имели в виду себя?
– Конечно, себя и, к сожалению, не единственного себя. Таких примеров еще много. Есть иллюзия, что в либеральной демократии нет конфликта между свободой человека и властью. Конечно, есть, а как еще назвать мое преследование, если не преследованием за мнение, за другое непринятое мнение. Есть интересное наблюдение о том, чем монархия отличается от демократии: в условиях монархии допустимо одно мнение, в условиях демократии разрешено пять мнений, а шестое, седьмое и восьмое уже не допускаются. Другими словами, демократия лучше монархии, но и в ней есть цензура. Только это не признается. Что ж, допустим, в Литве разрешено восемь мнений, а если у вас девятое или десятое, вас либо игнорируют, а если вы продолжите распаляться, то можете оказаться в тюрьме. И просидите в одиночке пятьсот дней и, может, сломаетесь, может, начнете вылизывать прокурорам подошвы. "Золотой" свидетель Деймантас Бертаускас, на показаниях которого основано все мое дело, тоже посидел в тюрьме. Кстати, пресса уже написала, что первоначально в отношении него еще одно дело было, за детскую порнографию, и что затем он сломался и начал говорить против меня.
– Знаете, что вам грозит?
– По статье о шпионаже грозит от трех до пятнадцати лет тюрьмы, если в фантазии поверят. А если будут опираться на факты, никакой шпионаж не будет доказан. Мой адвокат с 35-летней практикой говорит, что никогда не видел такого правового сумбура.
– Вы во второй раз сталкиваетесь с судами. Восемь лет назад вы были признаны виновным в отрицании преступлений по делу "13 января". Что вы думаете сегодня о произнесенной вами фразе "Свои стреляли в своих"?
– Я прекрасно понимаю, что тема очень чувствительная. Мне очень жаль погибших и их близких. Цели унизить, очернить жертв не было и не могло быть, но тогда мной сманипулировали. В ноябре 2010 года, участвуя в радиопередаче, я начал обсуждать события января 1991 года, но как только заговорил об этом, меня сразу прервали, не дали закончить мысль, обругали. После этого несколько консерваторов обратились в прокуратуру, против меня завели дело и кто-то добился своих политических целей. Самое интересное, что моя знаменитая фраза была просто пересказом текстов писателя Витаутаса Петкявичюса.
– Вам никто не говорил, что вы, вероятно, в своего дедушку Юстаса Палецкиса? Несомненно, он был талантливой и, казалось, достаточно сложной личностью: то у него душа болит за Литовскую Республику, то протестует против фашистского режима, то спешит утверждать власть Советов в Литве… Вас тоже недвусмысленно называют пророссийским политиком в СМИ, а сегодня обвиняют чуть ли не как российского агента…
– Дедушку почти не помню. Когда он умер, мне было девять, и мы жили в разных странах. Я знаю его больше по рассказам отца; по его мнению, мы с дедом совершенно не похожи ни по характеру, ни по действиям. На мой взгляд, мы похожи в том, что и он, и я часто оказываемся в оппозиции. Он не принял переворота Сметоны в 1926 году, а в 1952-м (еще во времена Сталина) его обвинили в буржуазном национализме и он едва избежал расправы, потому что осмелился заступиться за литовскость. Но в целом наши жизни очень разные, может быть, потому, что времена, которые у нас были, очень разные. Когда дело доходит до обвинений в пророссийскости, сейчас модно навешивать такие ярлыки на инакомыслящих, а мода приходит и уходит. Важно оставаться свободным, независимым человеком под давлением моды или толпы.
