Первый труд принес Яхиной не только признание читателей и литературные награды, но и экранизацию книжной истории, которая выходит в телеэфир в апреле. О том, можно ли назвать сериал критерием успеха, как лучше создавать большие истории, стоит ли верить в сказки взрослому человеку и "открыла" ли глаза главная героиня романа, Гузель Яхина рассказала в интервью корреспонденту РИА Новости Екатерине Сошниковой
– Ваш первый роман "Зулейха открывает глаза" переведен на несколько языков мира, книгу встретили с большой любовью. Ожидали подобного успеха?
– Нет, конечно. Такое невозможно было ожидать, да и на это было бы странно рассчитывать с моей стороны.
– Почему же?
– Когда пишешь, наверное, думаешь все-таки больше о самом тексте, нежели о его восприятии и дальнейшей судьбе. Стремишься сделать его таким, как нужно – написать максимально честно. Хочется, чтоб история сложилась, – а для этого нужно много времени, сил и энергии этой истории дать... Мои мысли были больше об этом всем, а не о дальнейшем успехе.
– Скажите, Зулейха все-таки "открыла" глаза? Мне показалось, что больше развития получил другой герой – Игнатов, который по крупице на протяжении всего повествования терял убежденность в правоте своей идеологии и, как венец, окончательно разочаровался в ней. Для меня почему-то в большей степени он смотрел на мир "с широко закрытыми глазами", а под конец как раз "открыл" их.
– Конечно, все совершенно так и есть. Эти два образа – Зулейхи и Игнатова – я выстраивала скорее как два зеркальных. Героиня Зулейхи движется от формальной свободы в формальную несвободу – ее длинный путь за три тысячи километров от родной деревни до сибирского трудового поселка, конечно, еще и путь ментальный. Она оказывается в системе ГУЛАГа и не имеет права покидать поселение, но тем не менее парадоксальным образом внутренне освобождается. И для меня это освобождение заключается в том, что она не просто начинает жить самостоятельно – она становится способной подарить свободу другому человеку: сыну. Это для меня – самая главная точка в ее метаморфозе.
Что же касается второго главного героя, Игнатова, то его траектория движения ровно противоположная: от формальной свободы к той же самой свободе, но где он внутренне оказывается совершенно скован системой и привязан к маленькому, затерянному в тайге поселению. И путь Игнатова – это путь человека, которого система калечит и превращает из молодого, здорового, вдохновленного и ослепленного идеологией красавца в искалеченного и физического, и морально, седого, хромого, пожилого, полностью разочарованного человека. Для меня это два зеркальных пути: путь Зулейхи – траектория вверх, путь Игнатова – траектория вниз. Метаморфоза Игнатова для меня так же важна, как и метаморфоза Зулейхи. Удивительным образом на Западе, когда я рассказываю о романе и беседую с теми, кто уже прочитал, вопрос Игнатова воспринимается не совсем так, как в России. На нем с самого начала лежит печать палача. Читатели в западных странах не всегда проникаются к нему такой любовью, как здесь.
– Выходит, иностранный читатель видит в нем отрицательного героя без возможности на реабилитацию?
– Это правда, он воспринимается с самого начала и до конца как полностью отрицательный персонаж, который жил в рамках системы, работал на систему, в итоге был ею сломлен, но от этого он не стал лучше, от этого он не "открыл" глаза, а остался тем, кем был изначально.
– А мне кажется, что вы настолько тонко передали, что система его сломала и насколько же он несчастен.
– Это показательный момент: система мало кого оставляла в живых, по крайней мере, живых в душе. Я старалась это передать. Система калечила очень многих, и многие в нашей стране прошли этот путь – от палачей к жертвам. Многие из таких же комендантов, как Игнатов, из таких же сотрудников ГПУ, руководителей НКВД позже стали подозреваемыми и были расстреляны, сосланы, посажены в тюрьму. Подобные истории часто случались у нас в стране в первые советские десятилетия.
– И все-таки Зулейха "открыла" глаза?
– Можно назвать это таким образом. Конечно, была изначально идея, когда еще создавался одноименный сценарий, закольцевать этот образ с глазами: в конце заставить Зулейху закрыть глаза в момент объятий с Юсуфом. Но в итоге мне показалось это излишним, чересчур искусственным. Наверное, это правильно – роман заканчивается в тот момент, когда героиню окружает слепящий до боли свет, и ей предстоит жить в этом мире – с открытыми глазами. Весь роман о том, как героиня открывает глаза.
– Является ли для вас выходящий на экраны сериал по "Зулейхе" критерием успешности и подтверждением того, что книга достигла своей цели – ее история будет услышана еще большим количеством людей. Вас это радует?
– Что касается успешности, то не мне судить. Что касается радости, то несомненно. Я безмерно рада, что выходит фильм, потому что рождалась эта история как сценарий, она была написана изначально языком кино. Я словно увидела ее на экране и записала, а не просто сконструировала в голове. Поэтому мне радостно, что фильм состоится. Конечно, очень здорово, что благодаря этому о книге узнают новые читатели, но для меня больше радость в том, что история о Зулейхе, родившаяся как киноистория, состоится на экране.
– Зачастую слышу мнение о том, что русская современная литература не пестрит сколькими-либо выдающимися авторами или историями. Как вам кажется, это правда? Или наша читательская современность, наоборот, на подъеме?
– Я доверяю нескольким современным писателям, с удовольствием открываю для себя их новые вещи. Среди них и Людмила Евгеньевна Улицкая, и Евгений Водолазкин, которого я, к слову, искренне поздравляю с недавней "Книгой года" за роман "Брисбен", и это, конечно, Алексей Иванов – очень продуктивный и разнообразный писатель, который вдохновляет меня тем, что делает много совершенно разных вещей. Конечно, Елена Чижова, ее роман "Время женщин" – маленький шедевр. Вот, пожалуй, самые важные и интересные мне имена.
Совершенно точно, что сегодня выходит огромное количество интересных книг, другое дело, что у меня есть свои читательские интересы – и они больше связаны с тем, над чем я работаю, это в большей мере нон-фикшн, диссертации, научные статьи. А при знакомстве с художественными текстами стараюсь сохранить "читательский" взгляд: читаю больше как обыкновенный читатель, стараясь получить удовольствие от текста, – а не как профессионал, стремящийся сложить мнение о литературном процессе или о книжном рынке.
– Когда вы начинали писать, можно сказать, что вы у своих коллег подглядывали литературные приемы? Вдохновлялись?
– Литературные приемы – скорее нет. Мне, наоборот, казалось это вредным, неправильным, и я очень ограничивала свое чтение, пока писала роман о Зулейхе. Не читала ничего художественного на тему ГУЛАГа, репрессий, раскулачивания – все, что касалось вообще хоть как-то того контекста или той части истории, о которой писала, исключила даже из списка чтения. Не перечитывала Шаламова, Солженицына – понимала, что и так их влияние будет огромным, и хотела избежать его усиления. Вдохновлялась кино, театром, то есть смежными видами искусства. Конечно, заглядывала в книжный мир в большом смысле этого слова: ходила на книжные выставки, слушала с замиранием сердца выступления того же Евгения Водолазкина на ММКВЯ. Но что касается художественных решений и собственно творчества, то вдохновлялась больше фильмами, сценариями, фотографиями, картинами, а не литературой.
– Можете поделиться, что повлияло больше всего из фильмов?
– Самый главный для меня фильм при создании истории о Зулейхе – это утерянная картина Эйзенштейна "Бежин луг". Фильм, который мог стать вершиной его творчества, но был утерян по трагическому стечению обстоятельств или уничтожен, во что я тоже готова поверить. Он был отснят по совершенно гениальному сценарию Александра Ржешевского и почти полностью смонтирован, но за несколько дней до окончания монтажа стало понятно, что фильм запретят. Невероятно обидно, что позже, во время Великой Отечественной войны, все копии фильма исчезли. Читая сценарий Ржешевского, невозможно остаться равнодушным. По сохранившимся со съемок фотографиям и обрывкам кинолент можно только представить, насколько мощная это была кинокартина. А запретили ее, скорее всего, потому, что Эйзенштейн, будучи гениальным автором, передал в кино правду жизни, хотя задачи такой себе не ставил, – страшную правду о том, как уничтожали собственное крестьянство, как государство отнимало у семьи детей, как сыновья восставали против отцов, а отцы за это убивали сыновей. Эйзенштейн хотел создать картину, воспевающую коллективизацию и новый мир, – а создал ровно противоположное: страшную картину, обличающую коллективизацию.
– Если отмотать время назад, вы не жалеете, что ступили на эту тропу и стали писательницей?
– Не могу сказать, что стала писательницей. У меня есть пока что два опубликованных романа. Очень надеюсь, что будет третий, работаю над этим, но совершенно неясно, состоится ли он – этого нельзя сказать до момента, пока текст не будет написан до конца, опубликован и прочитан читателями. Я совершенно точно счастлива, что в моей жизни приключились эти две книги: "Зулейха открывает глаза" и "Дети мои". Это изменило мою жизнь: и внешнюю, и внутреннюю ее составляющие. Роман – если с ним жить долго, создавать его долго, а не выписать из себя за пару месяцев, – сильно меняет автора. И необязательно в лучшую сторону.
– Эти две истории изменили вас в лучшую или худшую сторону?
– Наверное, благодаря им я повзрослела за это время. Достаточно серьезно.
– Вы пишете только в тех случаях, когда есть вдохновение, или для вас это больше обычный рабочий процесс?
– Мне кажется, большую историю можно писать только тогда, когда она полностью сложилась в голове. Даже лучше не в голове, а на большом листе бумаги. После этого – когда есть совершенно внятная и устраивающая автора подробная структура – можно садиться и писать каждый день. До этого, на мой взгляд, не имеет смысла писать каждый день. А каждый день имеет смысл думать, начитывать материал, размышлять над структурой.
– В ваших романах встречается фраза: "Немного дерьма не помешает". Можете ли сказать, что это является вашей позицией, словом, немного жизненных трудностей никогда не помешает?
– Не надо копать так глубоко (смеется). Истоки этой фразы, которая, к слову, мне очень нравится, очень простые. На самом деле, я сознательно хотела сделать текст романа "Дети мои" легче для восприятия. Понимала, что рассказываю о тяжелой теме – немцах Поволжья, рассказываю о том мире, который исчез, да что уж, почти умер. Да, в России сегодня живет все еще немало российских немцев. Но все же тот мир, который был создан во времена Екатерины II, – этот мир практически похоронен. И роман мной писался для того, чтобы этот мир в каком-то смысле вытащить из забвения. Тема нелегкая: читателю с самого начала понятно, что все яркое, свежее, радостное, праздничное, происходящее в романе, исчезнет совсем скоро, так как грядет сентябрь 1941 года, когда немцы будут выселены из Поволжья и отправлены в ссылку – и все романное действие протекает под черной звездой этой грядущей депортации. Мне сознательно хотелось, чтобы это было компенсировано чем-то. И для того, чтобы уравновесить нелегкую тему, я пыталась вводить юмористические элементы, одним из которых и является эта поговорка.
– Главный герой "Дети мои", учитель Бах, писал сказки, которые имели продолжение в реальной жизни. Сказки и мифы находят в вас отклик? И не вредно ли верить в них взрослому человеку?
– Мы верим в сказки и мифы всю жизнь. Меняются только содержание и смыслы этих сказок: когда-то это были Дед Мороз и Снегурочка, а позже – совсем другие явления и люди, более взрослые и реальные. Вера в миф совершенно неистребима. Есть мифы политические, мифы экономические, мифы родительские, мифы супружеские, мифы о дружбе и так далее. У каждого – свой набор мифических представлений о мире. Человек бы не выжил, если б не верил в них. Верить в мифы совершенно невредно, больше того, это необходимо для выживания: миф порой компенсирует то, что недодает жизнь, и это дает нам силы жить.
– Все написанное Бахом было придумано вами или вы откуда-то взяли сюжетные истории для сказок?
– Все, что касается германской мифологии в романе "Дети мои", имеет совершенно конкретную основу. Первое и главное – это сборник немецких сказок и легенд, собранных братьями Гримм. Я старалась находить более ранние версии этих сказок, потому что они же часто переиздавались, и каждый раз их пытались немножко сгладить, причесать, сделать менее жестокими. Многие из описанных в романе сюжетов черпались оттуда, а также – образный ряд романа, метафоры. Еще одним источником вдохновения была книжка "Сказки", которая вышла в 1935 году в Саратове. Это был сборник сказок, якобы записанный со слов советско-немецких колхозников, но очень сильно идеологизированный. Некий журналист по имени Леонид Лерд записал и издал этот сборник. Понятно, что никакие колхозники не стали бы рассказывать своим детям сказку про великанов, которые приходят к Сталину и просят их допустить участвовать в соцсоревнованиях, или сказку про последнего черта на советской земле, который встречает вдруг коммуниста и от этой встречи, от тех правильных слов, произнесенных коммунистом, падает на землю и в корчах умирает.
– Как вы уже упомянули, история про Зулейху планировалась как сценарий, в результате чего повествование получилось динамичным. В романе "Дети мои", наоборот, время будто бы остановилось, с чем это связано?
– На самом деле, при развитии динамики повествования я отталкивалась от героев. Зулейха – крестьянка, она мыслит простыми предложениями, поэтому первый роман написан гораздо более коротким слогом, более ритмичным. Плюс, конечно, играет роль сценарная основа. Что же касается второго текста, то здесь главный герой – учитель, знаток немецкой поэзии, который сам же и сочиняет. Это диктовало другой язык: плавный, литературный, более сложный. Главный герой и его образ мышления обуславливали язык и ритм повествования. Да и сама тема требовала неспешного изложения.
– В "Дети мои" еще одним вашим главным героем является природа, венец которой – Волга. Почему вы уделили так много внимания этому?
– Волга – очень важный персонаж романа. Это моя большая любовь, моя родная река, моя родина. Я знаю ее в любую в погоду, в любое время суток, знаю, как она пахнет, какая она на ощупь. Когда готовилась к написанию романа, то почувствовала любовь к ней и в текстах поволжских немцев. К примеру, до революции был такой писатель в немецком Поволжье – Фердинанд фон Вальберг, – он оставил после себя несколько исторических романов, пьес и авторских сказок. И в одной из сказок рассказывается, что каждому ребенку, рожденному на берегах Волги, в первые же минуты жизни вдыхается в сердце любовь к Волге. Очень красиво! И я поняла, что про это нужно обязательно рассказывать в романе – про то, как нежно поволжские немцы любили Волгу, Поволжье, степь, эти места уже стали для них домом, родиной. Увы, во время депортации они лишились этой родины.
– Если рассматривать два ваших произведения, есть ли герои, которых вы особенно выделяете для себя? Бывают же у авторов любимчики.
– Все они любимые, все дети мои. Другое дело, что есть персонажи, которые списаны с реальных людей: учитель Сталина по бильярду или конструктор первого в Советском Союзе трактора. Это второстепенные герои, но все же. Они действуют в романе под невымышленными именами, полностью сохранена их внешность. И когда описывала этих героев, то старалась делать это максимально этично. Всегда стоял вопрос: "Как сделать описание предельно аккуратным и бережным?"
– В "Дети мои" вы вставляли в повествование сцены из жизни Сталина: как он играет в бильярд или его размышления о Гитлере. Возможно, это продиктовано моими личными взглядами, но зачем вы решили немного рассказать и о вожде?
– Так вышло, что этот роман начал писаться со сталинских глав. Какое-то время я очень долго пыталась написать основную историю – историю учителя словесности Баха и его семьи, – но это никак не выходило. В итоге, после долгих мучительных месяцев, первое, что получилось написать, были четыре сталинские главы (на самом деле их было пять, но одну я отрезала и позже составила из нее отдельный рассказ "Юбилей"). И от этих-то сталинских глав уже пошел плясать основной сюжет. Я выстраивала роман как зеркало. Главный герой Якоб Иванович Бах движется по всему романному действию через преодоление очень разных страхов, которые буквально деформируют его личность и мешают жить: страх общения с людьми, страх потери любимой женщины, страх потери ребенка, страх исторических событий... И только в конце романа Бах освобождается от мучивших его страхов. А вождь движется по зеркальной траектории: от мощного вдохновения, от полета мысли и эйфории власти – к животному, паранойяльному страху и бесславному завершению всего в душном бронированном автомобиле.
"Дети мои" можно назвать романом о двух отцах. Отец человеческий – Якоб Иванович Бах, который выращивает двух неродных детей, жертвует практически собой ради них и дарит им жизнь. Второй отец – это отец народов, который лишает родительского покровительства некоторые народы, в том числе и народ немцев Поволжья, которые становятся после 1941 года народом-сиротой.
– На мой взгляд, многое из того, что есть в ваших романах, находит продолжение в современности. Есть ли что-то особенное, возможно, призыв, который вы пытались донести между строк до своих читателей?
– Мои цели гораздо скромнее: если, прочитав роман "Дети мои", кто-то захочет лишний раз позвонить отцу, будет очень здорово. Надеюсь, что в обоих моих романах сквозь чисто историческую тематику читатель видит и актуальные сегодня темы. Но всегда очень боюсь и стараюсь избегать назидательности.
