Вроде бы мы очень многое знаем о концлагерях. Абажуры Ильзы Кох, список Шиндлера, крематории, издевательские надписи на вратах филиалов ада на земле — "Работа сделает вас свободными" и "Каждому свое" — банальный цинизм обыкновенного фашизма.
Но это абстрактное знание. Исходя из него, невозможно понять логику главного героя романа "Без судьбы" венгерского писателя Имре Кертеса, который отказывается считать себя только жертвой и настаивает на том, что его жизнь в концлагере не была пассивным существованием. Лагерь — его судьба, которую нельзя вот так просто выбросить из головы или привести к некому общему знаменателю.
Привычка говорить об узниках концлагерей как о жертвах мешает разглядеть уникальность каждой отдельной человеческой трагедии. Может, в этом и заключался нацистский замысел — в обезличивании, истреблении индивидуальности?
Концентрационные лагеря — квинтэссенция той модели существования, которую хотел предложить человечеству нацизм. Освенцим для него идеал, венец развития цивилизации.
Поэтому литература, посвященная узникам концлагерей, нужна не только для того, чтобы помнить, но и для того, чтобы понять.
Память без понимания, лишенная внимания к деталям, частностям, заканчивается мифотворчеством. Ужас становится легендой.
Тьма завораживает. Так было и в самих концлагерях: "Крематории! – шептали, бормотали, повторяли вокруг меня, и в шепоте этом было, я бы сказал, преклонение, которое человек испытывает перед каким-нибудь необычным природным феноменом", — пишет Кертес.
"От барокко к бараку"
Сперва свидетельство, документ. Первая потребность — рассказать. Книга литовской писательницы Марии Рольникайте так и называется — "Я должна рассказать". Книга эта, кстати, была в очередной раз переиздана в России в 2005 году.
О чем рассказать? О Вильнюсском гетто, о женщинах и девушках, попавших на излете войны в клетку концлагеря. Фронт приближается, а крематорий работает целые сутки. Страшно стать предсмертной жертвой фашизма. И откуда такая методичность, такая упорная преданность смерти?..
Отчасти ее объясняет в своей книге "Лес богов" другой литовский писатель, Балис Сруога: таков образ жизни нацизма.
"Лес богов" выделяется в ряду многих книг, посвященных концентрационным лагерям, какой-то подчеркнутой аналитичностью. Сруога не просто заключенный, он летописец, исследователь лагерного хозяйства и господствующих в нем отношений. Читая "Лес богов", можно многое узнать о различных аспектах лагерной жизни (питании, гигиене, преступности, иерархии и борьбе за власть).
Больше всего ошеломляет тот факт, что концентрационный лагерь представлял собой и территорию жизни. Жизни уродливой, искаженной в самом своем основании. "От барокко к бараку" — такой, по мнению Сруоги, оказалась логика развития культуры в гитлеровской Германии.
Освенцим не был ошибкой и бессмыслицей, соглашается с ним в повести "Кадиш по нерожденному ребенку" Имре Кертес: "Освенцим давным-давно, кто знает, может быть, столетиями уже висит в воздухе, словно некий зловещий плод, зреющий в искрящихся лучах бескрайнего и бесконечного бесчестья".
Нацистская картина мира основана на переворачивании, извращении всех норм и ценностей. Черное становится белым, зло — добром. Семейный очаг, пламя культуры и прогресса заменены в ней огнем печи крематория. Фраза Кертеса, оброненная в романе "Без судьбы", о том, что "крематорий — душа лагеря", — удивительное прозрение. Да, крематорий — ядро всей нацистской системы. Факельные шествия нацистов — разве не триумфальный символ печей, в которых сгорают останки человечности? Не жизнь, а смерть стоит во главе всего.
Как человек становится зверем
Освенцим предлагает миру собственную антропологию. Зверь возводится в человеческое достоинство, а человек объявляется скотиной, расходным материалом, самодвижущимися дровами.
"Человекообразный юноша, который может работать", — так отзываются о Вадиме Бойко, авторе книги "После казни", нацисты.
Узники — не что иное, как будущий дым, к такому выводу приходит в романе "Долгий путь" Хорхе Семпрун. "В Бухенвальд входят через ворота, а выходят через трубу", — подтверждает татарин Абдурахман Абсалямов.
Но и среди самих узников, обреченных на естественный отбор и внутривидовую борьбу, не было единства. Итальянский писатель Примо Леви в своей книге с говорящим названием "Человек ли это?" отмечает: узники распались на две категории — спасенных и канувших. Естественно, что в противоестественной нацистской цивилизации отбор может быть только отрицательным. Выживают худшие ("придурки", "комбинаторы", "организаторы"), те, кто ворует у товарищей, занимается махинациями или обслуживает лагерную систему. Перед нами намеренное осквернение человеческой породы, глумление над гуманистическим идеалом совершенствования человека. Платой за жизнь является подлость, человеческое падение. Эволюция повернулась вспять и устремилась обратно, к скотине.
Только святые и люди невиданной силы духа могли противостоять организованному процессу оскотинивания, запущенному гитлеровцами.
Освенцим неизлечим
Но как бы ты ни сопротивлялся, расчеловечивание не проходит даром. "Освенцим неизлечим, никто из болеющих этой болезнью никогда еще не выздоравливал", — признает Кертес.
Симптомы "заболевания" ощущаются много лет после. Уподобление зверю не проходит бесследно для Софи из, наверное, самого известного романа об узниках концлагеря "Выбор Софи" Уильяма Стайрона. Право выбора, кому умереть, издевательски дарованное ей нацистами, разрушает ее личность. Однако ее трагедия — признак неутраченной человечности, неспособности жить по нацистской логике.
Болен Освенцимом Арон — главный герой романа "Боксер" немецкого автора Юрека Беккера. Вся его послевоенная жизнь — последовательное отчуждение от общества, процесс самозамыкания, свидетельство неспособности вести нормальную жизнь вместе с сыном и любимой женщиной. В таком же состоянии находится герой "Кадиша по нерожденному ребенку" Имре Кертеса — человек с больным, отравленным сознанием, ведущий после освобождения из лагеря жизнь постороннего, квартиранта, который "ради своей свободы запирает себя в тюремной камере одиночества".
Для тех, кто прошел через концлагерь, уже нет Бога. Герой Эли Визеля в повести "Ночь" теряет веру, увидев, как "к яме подъехал самосвал и вывалил груз маленьких детей"… "Младенцы! Да, я видел, видел собственными глазами… этих ребятишек, объятых пламенем".
Праздничная елка в окружении повешенных, травля еврейских детей собаками ради забавы по пути в лагерь, пятиметровые горы женских тел, спортивные состязания, в которых проигравший отправляется в крематорий, — есть от чего помутиться рассудку.
"Бытие в большей или меньшей степени накладывает отпечаток на людские души, вот почему пережившим времена, когда человек в глазах другого человека был вещью, свойственна бесчеловечность", — поясняет произошедшее повреждение человеческой личности Примо Леви.
Стартап смерти
Раз смерть — основа перевернутого бытия, то она и капитал, приносящий прибавочную стоимость. "Каторжники — частная собственность эсэсовской организации", — признает Балис Сруога.
Смерть — естественный и неисчерпаемый ресурс, приносящий прибыль. Обувь и одежда узников, драгоценности, зубные коронки. Бойко, "После казни": "Гитлеровцы не брезговали ничем. Они старались использовать все, что принадлежало живым и мертвым, вплоть до человеческого пепла и размолотых костей, которые шли на удобрение полей. С умерщвленных женщин срезали волосы. Согласно показаниям свидетелей, в Германию было отправлено 60 тысяч килограммов этого "сырья". После освобождения лагеря на складах было обнаружено 700 килограммов женских волос. Они систематически посылались некой баварской фирме, изготовлявшей различные сорта войлока, идущего на матрацы, седла, попоны, чуни, а также для военной промышленности. Волосы использовались и на строительстве подводных лодок для обшивки, звуко- и теплоизоляции".
Но вот парадокс: в конце концов нацизм захлебывается в трупах. Столько смертей гитлеровская Германия переварить не в силах.
Балис Сруога: "В декабре 1944 года и в январе 1945 года в лагере накопился довольно изрядный запас трупов — примерно полторы тысячи или даже больше… Крематорий не был в силах с ними справиться. От перенапряжения у него даже труба потрескалась и грозила развалиться. Она не выдерживала беспрерывного накала… Власти долго ломали голову и наконец придумали: выкопать возле лагеря на опушке глубокие ямы, свалить туда покойников, облить их смолой и сжечь. В ямах трупы тлели страшно медленно. Приходилось все время поливать их смолой и переворачивать вилами, словно котлеты, чтобы они скорее поджарились… Эсэсовцы, вооруженные вилами, прыгали вокруг ямы, как черти с ведьмами в Вальпургиеву ночь".
Странные люди в полосатых пижамах
И все же мы мало, мало пишем и говорим об Освенциме и Треблинке, Маутхаузене и Равенсбрюке. Годы проходят, и память стирается. Мы глядим в прошлое, и узники концлагерей представляются нам, как и маленькому Бруно, сыну коменданта концлагеря из книги ирландца Джона Бойна "Мальчик в полосатой пижаме", странными людьми, живущими в серых грязных домах, которые огорожены проволокой.
Сегодня, несмотря на многочисленные свидетельства, начинается старая песня о преувеличенности страданий, недостатке доказательств и даже — относительно неплохих условиях (!), в которых содержались узники.
Человечество становится подслеповатым в отношении фашизма. Погружение в страшную тему видится просто еще одним увлекательным путешествием. Но "Мальчик в полосатой пижаме" — это не только рассказ о слепоте современников фашизма, но и обращение к нам, живущим ныне. Наша наивность, наша забывчивость, нежелание увидеть страшные детали и прислушаться к голосам бывших узников могут кончиться столь же печально, как и для Бруно. Двери газовой камеры закроются за человечеством раз и навсегда.
